Журналистика конца XIX века

за женой-то не поглядываешь? Спохва¬тишься, да будет поздно»; «Васе из Рогожской. Тухлой солониной торгуешь, а певице-венгерке у Яра бриллианты даришь. Как бы Матрена Филипьевна не прознала». Причем, как правило, при этом подчеркивается, что «это придавало газете Пастухова скандальный характер». Но вся суть дела в том, что это лишь одна сторона газетной деятельности Пастухова. Упрек, брошен¬ный Васе из Рогожской за торговлю солониной, вовсе не был слу¬чайным. Пастухов был известен в журналистских кругах как че¬ловек, нетерпимо относившийся к человеческой несправедливости. До протеста против социальной несправедливости, он, разумеется, никогда осознанно не поднимался. Но иногда его протест против человеческой несправедливости объективно совпадал по своей на¬правленности с социальным протестом.

Так было, например, с нашумевшей публикацией в газете романа «Разбойник Чуркин», автором которого являлся сам Пас¬тухов. При всей своей лубочности этот роман героизировал народ¬ного заступника удалого разбойника Чуркина, который, как уста¬новлено, являлся лицом вполне реальным. «Чуркин не вымыш¬ленное лицо, он крестьянин деревни Барской, ныне Орехово-зуевского уезда, Законоорской волости. А.Л. Перегудов в своем очер¬ке «Гуслица» («Новый мир», 1927, № 6) рассказывал между про¬чим и о Чуркине со слов его двух братьев, теперь глубоких стари¬ков: «В молодости Чуркин работал на одной из красильных фаб¬рик «Гуслицы». Видя притеснения и несправедливость фабрикан¬тов и властей, он «взбунтовался»; за это он попал в тюрьму; убе¬жав из тюрьмы, «ушел в разбойники». Разбойничал он около 20 лет. Богачей и фабрикантов обложил данью, которую собирал каждый месяц. Бедных не трогал, помогал им: кому избу по¬ставит, кому лошадь купит...». Несмотря на то, что роман был украшен литературщиной самого дурного свойства, свои симпатичные черты не только в чисто психологическом, но и в социаль¬ном аспекте Чуркин под пером Пастухова не утратил. Во всяком случае интерес к роману нельзя объяснить, как это подчас де¬лается, лишь любопытством самого низкого сорта. Есть свиде¬тельства того, что роман пользовался большой популярностью не только среди городского мещанства, но и среди городских низов, среди работников фабрик и заводов.

В период реакции роман Пастухова местами звучал как вы¬зов существующему порядку вещей, хотя автор субъективно был далек от такой смелости. Власти так и расценили произведение Пастухова. Началась переписка по жандармским и иным каналам о вредности «Разбойника Чуркина». И, как указывалось, даже в переписке К.П. Победоносцева есть об этом упоминание.

Участь романа решил разговор между Пастуховым и Катко¬вым. Пригласив к себе Пастухова, Катков бесцеремонно потре¬бовал:

«- Ты своего Чуркина брось!

- Помилуйте, Михаил Никифорович, да это мой кормилец,

- И все-таки брось! Нехорошо.

- Из-за него газета пошла.

- Ты своим Чуркиным потакаешь дурным инстинктам. Нель¬зя этого. Брось!

- Да как же на самой середине бросить? Как раз самые ин¬тересные похождения его пошли.

- Ничего не значит. Сейчас где твой разбойник?

- В лесу. Его полиция захватила, а он от нее отбился, да в лес...

- Вот и отлично! Придави его деревом и конец».

Меньше всего, думается, Катков в этом разговоре руковод¬ствовался конкурентными соображениями, хотя и они не были, наверное, забыты. Во всяком случае о потакании «дурным ин¬стинктам», что на языке охранителей всегда означало «бунтарские выступления», он говорил совершенно искренне.

Пастухов, очевидно, хорошо был наслышан о всесилии Кат¬кова в области печати. Внушение Каткова произвело на него до¬статочно сильное впечатление, он выполнил указание редактора «Московских ведомостей» почти буквально: Чуркин был убит молнией под деревом. Печатание романа неожиданно для читате¬лей прекратилось.

Пастухов обладал еще двумя качествами, на этот раз тесно-связанными с его положением быстро разбогатевшего человека. Это был типично русский купец, не мелочный, с широкой душой, и широким жестом, но с ярко выраженной склонностью к само¬дурству.

Немало было редакторов, похожих на Пастухова. Каждый имел свою судьбу, несхожую с судьбой другого, много своеобразного было и в стиле их редак¬торской деятельности. Но главное, что их объединяло и коренным образом отличало от редакторов старого типа, от редакторов 60-х годов, откровенное отрицание какого-либо направления для своих изданий. На деле это приводило к простому следованию за правительственным курсом, к полной поддержке реакции. Та или иная степень реакционности всегда наличествовала в редактируе¬мых ими изданиях. Вместе с изрядной дозой бульварности она составляла неповторимость их лика.

Новый тип журналиста

80-е годы создали не только новый тип редакторов, но и со¬вершенно новый тип сотрудников газет и журналов.

Старый журналист придерживался, как правило, какого-либо направления, сотрудничество в газете или журнале другого на¬правления он считал совершенно немыслимым для себя. Журна¬лист нового типа, напротив, совершенно не признавал никаких убеждений, обязательных для себя, и не ограничивал себя сотруд¬ничеством в определенных газетах и журналах.

Старый журналист измерял качество своих выступлений в печати силой идейного воздействия их на читательскую аудито¬рию. Журналист-восьмидесятник заботился прежде всего о нео¬бычности, о сенсационности описываемых им событий и фактов, о скорости их литературной обработки и доставки в редакцию.

Старый журналист был бессребреником по преимуществу. Для него главным было опубликование материала, особое удов¬летворение при этом он испытывал от значительного общественно¬го резонанса, произведенного им. Журналист школы 80-х годов откровенно стремился лишь к получению гонорара за свою публи¬кацию. В редакции могли придать сообщаемым им сведениям пря¬мо противоположный смысл это его мало волновало. Лишь бы сполна был выплачен гонорар. Наиболее подходящим для сотруд¬ничества он считал то издание, в котором был самый высокий гонорар.

Старый журналист заботился о своей не только литератур¬ной, но и чисто человеческой, моральной репутации. Для него бы¬ло не безразлично, что о нем будут говорить как о человеке в симпатизирующих ему читательских и литературных кругах. Жур¬налист-восьмидесятник этим не был озабочен. Солгать или окле¬ветать в газете, подебоширить, прослыть пьяницей за ее предела¬ми не считалось предосудительным. Напротив, в обиходе была бравада лихостью, умением лгать и напиваться до потери соз¬нания.

Моральный облик журналиста пал так низко, что само сло¬во журналист почти вышло из употребления. Оно использова¬лось в крайних случаях, когда надо было подчеркнуть уважитель¬ность к лицу, причастному к сотрудничеству в журнале какого-либо определенного идейного направления. В других случаях со¬трудника журнала и особенно газеты стали называть «репорте¬ром», независимо от того, занимался он в основном репортажем в газете или был автором корреспонденции, хроникерских заме¬ток, рецензий, фельетонов, передовых статей. Сохраняло это по¬нятие и свой узкий смысл, но чаще всего оно употреблялось рас¬ширительно для обозначения профессии журналиста. Быть мо¬жет, слово это на русскую почву было перенесено и несколько раньше в 70-х годах. Но широко использоваться оно стало толь¬ко в 80-е годы. Именно 80-е годы создали наиболее благоприят¬ную почву для утраты тех качеств, которые были заложены в по¬нятии «журналист», и для роста тех, которые были сопряжены с понятием «репортер». «Быстро сформировалась порода продаж¬ной журналистики, наглая, беспринципная, уверенная в том, что ей все позволено и что можно безнаказанно издеваться над де¬мократией, над социализмом, над элементарной порядочностью».

Понятия «репортер», «газетчик», «хроникер» употреблялись не иначе как с презрительным оттенком. Причем такое отношение к газетным работникам «мелкой прессы» было широко распрост¬ранено как в крайне правых, так и в левых, демократических кру¬гах. Репортер-восьмидесятник стал объектом всеобщего презре¬ния и осмеяния. «Газетчик - значит, по меньшей мере, жулик, в чем ты и сам не раз убеждался» - писал А. П. Чехов своему брату 13 мая 1883 года.

В эти годы Чехов создает несколько литературных портретов своих «коллег», главным образом провинциальных журналистов, каждый раз, имея в виду крайне низкий общественный вес пред¬ставителя прессы в 80-е годы. Не случайно журналист Иван Ни¬китич (рассказ «Корреспондент», журнал «Будильник» № 20, 21, май 1882 г.), приглашенный на свадьбу, жалкий конфузливый человек, над которым дико измываются хозяева и гости, после не¬скольких рюмок вина на потеху всем присутствовавшим ударился в воспоминания о своей работе в былые годы: «Прежде что ни писака был, то богатырь, рыцарь без страха и упрека, мученик, страдалец и правдивый человек. А теперь? Взгляни русская зем¬ля, на пишущих сынов своих и устыдись! Где вы, истинные пи¬сатели, публицисты и другие ратоборцы и труженики на поприще ...эк...эк...гм гласности? Нигде!!! Теперь все пишут. Кто хочет, тот .и пишет. У кого душа чернее и грязнее сапога моего, у кого серд¬це не в утробе матери, а в кузнице фабриковалось, у кого правды столько имеется, сколько у меня домов собственных, и тот дерзает теперь ступать на путь славных путь, принадлежащий про¬рокам, правдолюбцам да среброненавистникам».

Презрение к журналистской братии было настолько велико во всех слоях общества, что ее не только третировали морально, но нередко и физически расправлялись с ней. Вышвырнуть коррес¬пондента с какого-нибудь приема, напоить его до потери сознания и гнусно поиздеваться, наконец, просто избить было не таким уж редким явлением. «Известный велосипедист и летчик Уточкин, побивший на своем веку не один рекорд, побил и немало журна¬листов.