Артюр Рэмбо

сообщает подробности - пишет,

будто Рембо не выдали ни амуниции, ни оружия {См.: Lepelletier E, Paul

Verlaine. Paris, 1907, p, 255.}. Возможно, Ленеллетье невольно

контаминировал данные о третьем и о четвертом пребываниях Рембо в Париже, но

не исключено, что шестнадцатилетний, казавшийся совсем мальчишкой, Рембо так

и не был официально зачислен в войска Коммуны, остался без довольствия,

положенного федератам (а это могло стать одним из факторов, вынудивших его к

середине мая вернуться в Шарлевиль).

В тот же день, 7 апреля, когда Коммуна приветствовала приток новых

федератов из департаментов, приказом тогдашнего военного делегата (т. е.

народного комиссара по военным делам) Гюстава Клюзере был изменен декрет от

5 апреля, предусматривавший обязательную военную службу холостых граждан от

17 до 35 лет. С 7 апреля обязательной становилась военная служба всех

мужчин, холостых и женатых, в возрасте от 19 до 40 лет. Служба лиц в

возрасте от 17 до 19 лет объявлялась добровольной. Коммуна оставалась

Коммуной молодых, но в свете нового приказа официальное зачисление в часть

Рембо, которому и до 17 лет было далеко, стало бы незаконным.

Вопрос об осуществлении пятого (и второго во время 72 дней Парижской

коммуны) прорыва Рембо в Париж более проблематичен. Намерение Рембо

несомненно. В письмах из Шарлевиля от 13 и 15 мая 1871 г. Рембо говорит, что

"неистовый гнев толкает его к парижской битве", где "еще погибает столько

рабочих", говорит о своем решении "через несколько дней быть в Париже"

{Р-54, р. 268, 274.}. Непосредственность впечатлении от первых дней победы

версальцев кажется очевидной в стихотворении "Парижская оргия". Это

побуждает думать - в тех пределах, в которых обычная логика распространяется

на сверходаренных художников {Вспомним полную убедительность испанских

реалий в "Каменном госте" Пушкина, никогда не бывшего в Испании и

располагавшего скромной информацией о ней.}, - что Рембо, отправившись в

мае, действительно дошел до Парижа, но в первые дни после Кровавой недели,

хотя Д. Девере не исключает его пребывания в столице 23-24 мая 1871 г.

(указ. соч., р. 17). Отроческий, все еще почти детский вид юноши помог ему

еще раз пройти, и не со стороны боев, где версальцы хватали всякого, а

скорее напрямик из Шарлевиля, с северо-востока, сквозь прусские линии,

бездействовавшие и нужные тогда лишь версальцам, стремившимся

воспрепятствовать организованному отходу федератов и "зажать" их между

невозможной для них сдачей пруссакам и смертью.

Если Рембо и дошел до Парижа в пятый раз - то он опоздал. Он увидел

"Коммуну в развалинах". Ему оставалось лишь проклясть кровавых победителей

("Подлецы! Наводняйте вокзалы собой...") и вернуться, бросив своими стихами

в версальцев последний коммунарский бидон с пылающим керосином...

Как бы то ни было, важнейшим гражданским актом всей жизни Рембо было

то, что в момент тяжелейшего испытания он стал на сторону Парижской коммуны

и несколько раз доказал свою готовность пожертвовать за нее жизнью {См. кн,:

Gascar P. Op. cit., p. 17, 69, 84-85 etc.}.

Так в числе энтузиастов, разрушителей старого мира во имя построения

нового, Рембо выступает в той соединяющей века поэзии роли, которая стала

очевидной в 1940-1950-е годы.

Судьба текста каждого из связанных с Коммуной стихотворений Рембо может

(как это видно из примечаний к ним) составить предмет приключенческой

повести. Например, от текста самого знаменитого из них - "Парижская оргия,

или Париж заселяется вновь" - не сохранилось ничего, и текст был только по

памяти и поэтапно через 15-20 лет восстановлен Верденом (с 1883 по 1895 г.).

Автограф фрагмента другого стихотворения - "Руки Жанн-Мари" был обнаружен

лишь спустя полвека, в 1919 г., причем и этот текст оказался частично

восстановленным Верленом.

Все же уцелевшие стихотворения Рембо о Коммуне не только образуют

развиваюшееся поэтическое целое, но и выстраиваются в некий ряд, где каждое

из них будто намеренно отмечает определенный этап движения идей и судеб

Коммуны.

Был ли всегда Рембо так уж "недостоин сам себя"?

Юноша-поэт сразу вжился в ритм жизни Коммуны. Блистательная и боевая,

маршеподобная "Парижская военная песня" - это такой призыв к наступательной

войне против "помещичьей палаты", против "деревенщины" (les ruraux), который

соответствовал реальным политическим задачам Коммуны в апреле 1871 г.

Рембо разоблачает "кровавый балаган" Адольфа Тьера и внушает

уверенность, оказавшуюся лишь символической, но тогда вдохновлявшую борцов,

в скорой победе над версальцами. Передвижения версальцев кажутся поэту

гибельными для них. То, что главари слетелись из своих имений, обнажив свои

"le vol" (по-французски это и "полет", и "воровство"), - признак их слабости

перед "весной мира". Бомбардировка и взятие версальцами Севра, Медона,

Аньера также предстают в песне как бессильное действие - альтернатива будто

и невозможному для врагов взятию "красного Парижа", население которого лишь

сплачивается под бомбежками и пожарами. Версальцам поэт противопоставляет

эту "красную" весну, воплощенную в пробуждении Парижа, пробуждении, чреватом

наступлением сил Коммуны.

В духе этой идеи выдержана и уничижительная характеристика главарей

реакции - Тьера, его военного министра Пикара и версальского министра

иностранных дел Жюля Фавра, особенно ненавистного как патриотам, так и

интернационалистам Коммуны, так как он подписал 10 мая 1871 г.

капитулянтский Франкфуртский договор, в котором бисмарковская Германия

символизировала не только врага-победителя, но и международную реакцию -

воскрешенный Второй рейх.

Некоторые злободневные намеки Рембо перестали восприниматься, другие

стираются при переводе. Например, стих "Thiers et Picard sont des Eros"

язвителен и смешон не только уподоблением престарелого суетливого и жадного

до крови карлика Тьера и его достойного "напарника" Пикара шаловливому богу

любви Эроту, но, как верно заметила С. Бернар, омонимией "des Eros - des

zeros" (т. е. Тьер и Пикар - это "нули", "ничтожества"). Французские

исследователи, насколько нам известно, не обратили внимания на еще один

оттенок этой игры слов: "дез-эро" значит не "де эро" - не "герои".

"Париж заселяется вновь" - это не только одно из ярчайших произведений

за все века существования французской гражданской поэзии, но и политически

необходимое разоблачение ужасов и цинизма Кровавой недели, убеждающее в

обреченности торжества версальцев. Отсюда созвучие некоторых строф

стихотворения заключительным страницам работы Маркса "Гражданская война во

Франции" {См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 17, с. 361 и др.}.

Стихотворение - проклятие версальцам, притом не столько

исполнителям-солдатам и даже офицерам армии подавления, сколько подлинным

версальцам, тем, во имя чьей корысти была жестоко подавлена Коммуна, тем,

кто за войсками вернулся в окровавленный город. Стихотворение выражает

уверенность в грядущем воскресении подлинного трудового Парижа и дела

Коммуны.

Истинность порождает ту необыкновенную лирическую интенсивность, с

которой выражены негодование по поводу низости победителей, любовь к

революционному Парижу и вера в его победу. "Париж заселяется вновь" почти

сплошь состоит из восклицательных предложений, но в нем нет риторики:

непосредственная жизненность и эмоциональность оправдывают именно такое

взволнованное интонационное ритмическое построение стихотворения.

Эти особенности позволили в свое время Э. Багрицкому и А. Штейнбергу в

знаменитом переводе пойти на вольную передачу отдельных образов при

сохранении сути и пафоса стихотворения:

Ты плясал ли когда-нибудь так, мой Париж?

Получал столько ран ножовых, мой Париж?

Ты валялся когда-нибудь так, мой Париж?

На парижских своих мостовых, мой Париж?

Поражение, показанное Рембо во всем ужасе, не сломило волю борцов. И

Рембо, в понимании Багрицкого и Штейнберга, в день скорби обращается к

Парижу Коммуны со словами