Р. Киплинг

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ, НОВЕЛЛИСТ И ПОЭТ

1921 год. Одесса. В редакцию газеты «Моряк», где тогда работал К. Г. Паустовский, за¬ходит Исаак Бабель. У него в руках сборник рассказов Р. Киплинга: «...он положил книгу на стол, но все время нетерпеливо и даже.как-то плотоядно посматривал на нее. Он вертелся на стуле, вставал, снова садился. Он явно нервничал. Ему хотелось читать, а не вести вынужден¬ную вежливую беседу. Бабель быстро' перевел разговор на Киплинга, сказал, что надо писать такой же железной прозой, как Киплинг, и с полнейшей ясностью представлять себе все, что должно появиться из-под пера. Рассказу надлежит быть точным, как военное донесение или банковский чек. Его следует писать тем же твердым и прямым почерком, каким пишутся приказы и чехи. Такой почерк был, между прочим, у Киплинга. ...Я видел из своего окна, как Бабель вышел из редакции и, сутулясь, пошел по теневой стороне Приморского бульвара. Шел он медленно, потому что, как только вышел из редакции, тотчас раскрыл книгу Кип-, линга и начал читать, ее на ходу. По временам он останавливался, чтобы дать встречным обойти себя, но ни разу не поднял головы, чтобы взглянуть на них»!.

История, рассказанная Паустовским, — это не просто литературный анекдот из жизни бу¬дущего автора «Конармии», а свидетельство очевидца об отношении к Киплингу молодой советской литературы, которую' в двадцатые—тридцатые годы буквально заворожил его «твердый и прямой почерк». Писатель, хорошо известный еще в дореволюционной России как «бард империализма», чей огромный талант скован его националистическими взглядами, убежденный враг Советской власти, оплакавший крушение Российской империй, по иронии судьбы оказался нужен и близок именно тем, кто, казалось бы, должен был предать его ана¬феме. Для >Виктора Кипа и Юрия Олеши, для Эдуарда Багрицкого и Владимира Луговского он становится одним из главных литературных наставников, у которого они находят столь созвучное их поискам сочетание точной, подчас жестокой натуральности изображения с ро¬мантическим пафосом борьбы и героического деяния.

Особенно сильно возрастает интерес, к киплинговекой поэзии, прежде почти не перево¬дившейся на русский язык. Так, по воспоминаниям В. Шкловского, в конце гражданской вой¬ны петроградские поэты особенно «увлекались сюжетным стихом и Киплингом»2. Талантли¬вая ученица Н. С. Гумилева и М. Л. Лозинского Ада Оношкович-Яцьша издает, в 1.922 году сборник переводов стихотворений Киплинга; тогда же Н. Тихонов пишет свои лучшие бал¬лады, в которых отчетливо слышатся интонации и ритмы «железного Редьярда». «Густую

1 Паустовский К. Рассказы о Бабеле//И. Бабель. Воспоминания современников. М., 1972. С, 11-12.

2 Шкловский В. Жили-были. М., 1966. С. 370.

толпу растолкал он плечом /И о чем слыхал, рассказал о том./ ...Но тот, кто б смеялся, смеялся зря/Перед темным, как смерть,'лицом царя» — так звучал Киплинг в переводе Оношкович-Яцына. «Сказал с землею набитым ртом:/Сначала пакет—нога потом».../И Кремль еще спит, как старший брат,/ Но люди в Кремле никогда не спят»,— а это уже Тихо¬нов, который несколько лет спустя посоветует молодым пролетарским поэтам «поучиться стиху у Киплинга», избегая при этом «прямого подражания».

В то время, когда советская литература «училась стиху» у Киплинга, литература англий¬ская презрительно повернулась к нему спиной. По мнению британской либеральной интелли¬генции, «железный Редьярд» с его проповедью «права сильных» и звонкими гимнами во сла¬ву британской империи и ее беззаветных строителей так и не смог перешагнуть черту, отделившую век прошедший от настоящего, некалендарного века двадцатого, и потому'пре¬вратился в одиозный анахронизм, в олицетворение всего ретроградного и антигуманного. Если в девяностые годы за" стремительным, феерическим взлетом к мировой славе совеем еще молодого журналиста из индийских колоний с восхищением следили даже такие иску¬шенные ценители литературы, как Р. Л. Стивенсон или Г. Джеймс, то после первой мировой войны властители дум нового поколения демонстративно перестали замечать былого куми¬ра. «Это лауреат без лавров, забытая знаменитость», — иронизировал тогда по его поводу Т. С. Элиот. Красноречивый факт: в 1936 году на похороны Киплинга в Вестминстерском аббатстве не явился ни один крупный английский писатель — для культуры его смерть насту¬пила несколькими десятилетиями ранее.

Когда в начале тридцатых годов на'родину из эмиграции возвратился критик и литера¬туровед Д. П. Мирский, много лет'преподававший в Лондонском университете, его ^весьма удивил высокий авторитет «барда империализма» у «поэтических представителей страны, максимально враждебной всей его идеологии». «Английский и американский интеллигент, претендующий в какой-нибудь мере на звание «высоколобого», глубоко презирает Киплин¬га,— писал он.— В его прозе он готов еще признать выдающийся талант, не художника, но по крайней мере блестящего газетчика-очеркиста, но стихи Киплинга он вовсе исключает из литературы. В Англии Киплинг — поэт численно огромной, но культурно ограниченной пуб¬лики, поэт благонамеренного, империалистически лояльного обывателя,' не читающего дру¬гих современных стихов... У нас его высоко ценят многие из лучших наших поэтов, и пере¬воды из Киплинга почти так же характерны для некоторой части советской поэзии, как переводы из Гейне.и Беранже для 60-х годов, переводы из Верхарна для символистов и пере¬воды из Эредиа — для их эпигонов» 1.

Сам Мирский относился к Киплингу с не меньшим презрением, чем «высоколобые», и потому решил, что советские писатели-увлеклись им по непониманию классовой сущности явления, стремясь создать идеализированный образ «достойного врага». Однако в действи¬тельности речь шла о другом — о приятии или неприятии той концепции человека, которая в читательском сознании прочно ассоциировалась с «железным Редьярдом», о признании или непризнании определенной модели мира, вменяющей в моральную обязанность личности до¬бровольное подчинение «высшему закону». Именно эту модель и отвергли английские и аме¬риканские писатели «потерянного поколения», ибо бессмысленная бойня на фронтах первой мировой войны, совершавшаяся во имя «высшего закона» — во имя отечества, государства, империи, — полностью дискредитировала в .их глазах идею служения, идею героической жертвенности.

«Погибли-то мириады,

И среди них лучшие,

За сдохшую ' старую суку,

За стухшую цивилизацию,

В открытой улыбке рот до ушей,

Острые взоры под крышкою гроба —

За несколько сотен изувеченных статуй,

За несколько тысяч истрепанных книг»2.

1 Мирский Д. Статьи о литературе. М., 1987. С, И4—145.

2 Поэзия США. М., 1982. С. 400-(пер. А. Парина).

Так в 1920 году. выразил всеобщее умонастроение американец Эзра Паунд, и нет ничего удивительного в том, что сочинения Киплинга вошли в число «истрепанных .книг», памятников «стухшей цивилизации», которой послевоенное поколение предъявило свои счеты. . '

По замечанию Н. А. Анастасьева, западная литература двадцатых годов, рожденная войной, отвернулась от Киплинга как от идеолога «внеиндивидуальной коллективности»'. Но советская литература, рожденная революцией, имела много точек соприкосновения с ки-плинговекой концепцией,'ибо тоже исходила из того, что личность обязана принести свои ин¬тересы, желания, нравственные убеждения на алтарь великого общего дела, великой цели, оправдывающей средства, хотя, конечно, вкладывала в эти понятия противоположное — не -охранительное, а революционное—содержание. Когда Э. Багрицкий,, например, предельно. заостряя императив эпохи, писал: «Но если он (век.— А. Д.) скажет: «Солги!» — солги! / Но если он скажет: «Убей!» — убей!», он, по сути дела, призывал к тому же самоотречению, что и Киплинг, несмотря на очевидное несходство их представлений об идеалах, ради которых это самоотречение совершается: Сам тип мышления оказался -сходным, и потому создава¬лись благоприятные условия для литературного влияния.-

Выступая на Первом съезде Союза советских писателей, Алексей Сурков потребовал от (уэтарвААаинйй. шгю^ахуры «мужественного гуманизма», В основе, которого лежит «суровое и прекрасное понятие ненависть». «Давайте не будем размагничивать молодое красногвар¬дейское сердце нашей хорошей молодежи интимно-лирической водой, — призывал он.—Да¬вайте не будем стесняться, несмотря на возмущенное бормотанье снобов, простой и энергич¬ной поступи походной песни, песни веселой ,и пафосной, мужественной и строгой» 2. Вот эту энергичную поступь походной песни, эту проповедь суровой мужественности, замешанной на священной ненависти к врагу, это презрение к бормотанию. снобов и находили «молодые красногвардейские сердца» в балладах и рассказах Киплинга. Он нравился «своим муже¬ственным стилем, своей солдатской строгостью, .отточенностью и ясно выраженным муж¬ским началом, мужским и солдатским»3, — вспоминает, например, о юношеском увлечении Киплингом К. Симонов, напечатавший в конце тридцатых годов несколько отличных перево¬дов его стихотворений.

Такой односторонний, внеисторический взгляд на Киплинга был обязан своим возникно¬вением определенным тенденциям в самой советской литературе, которая тогда тщательно очищала себя от влияний, чуждых пафосу коллективизма. Именно «железный Редьярд» — «враг без маски», «политический поэт британского империализма», воспитатель «новых кад¬ров, для грядущих войн» — в известном смысле оправдал взятое ею направление, так как тре¬бовал борьбы, отпора, создания своих «походных песен» и солдатских маршей. Поэтому и издавали его у нас главным образом во второй половине тридцатых годов, поэтому и пре¬увеличивали его значение для современной западной литературы, хотя в ней уже давно гос¬подствовали иные кумиры.

Очередную