"Тарас Бульба" Н.В. Гоголя как историческая повесть: особенности поэтики

черепа и лица . По Лафатеру, интеллектуальная жизнь запечатле¬вается на очертаниях черепа и лба; моральная и чувст¬венная — в строении лицевых мускулов, носа и щек; жи¬вотная — в складе рта и линии подбородка. Человеческое лицо — это олицетворенная иерархия: три его «этажа» последовательно передают восхождение от низших спо¬собностей к высшим.

В XIX веке, во времена Гоголя, та же тенденция по¬влияла на теорию страстей Ш. Фурье. Страсти делятся на три категории: чувственные, связанные с органами чувств; аффективные, устанавливающие человеческие от¬ношения (например, страсть к дружбе), и направляющие страсти, стремящиеся к удовлетворению духовных потреб¬ностей (страсть к соревнованию, к разнообразию и к творчеству). Перед нами вновь восхождение от простей¬шего (физического) к сложному (интеллектуальному и духовному). Идеальная общественная формация, по Фурье, должна удовлетворить все категории страстей, приведя их в гармоническое равновесие.

Какова же иерархия духовных и физических способ¬ностей в гоголевской картине мира? Прежде чем отве¬чать на этот вопрос, условимся в главном. Соотношение физического (телесного) и интеллектуально-духовного ин¬тересует нас не с точки зрения теоретических взглядов и мировоззрения Гоголя (это специальная задача, требу¬ющая — если она реальна — другой работы), а как соот¬ношение внутри художественной структуры произведения, как существенные моменты его организации и оформле¬ния,— иначе говоря, как художественная оппозиция.

В «Тарасе Бульбе» есть сцена, ключевая не только для этого произведения, но и для ряда других ранних гоголевских вещей: большинства повестей из «Вечеров», а также для «Вия».

Это — первая сцена: встреча Тараса с сыновьями. «Ну, давай на

кулаки!» — говорил Бульба, засучив рукава: по¬смотрю я, что за человек ты в кулаке!» И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали садить друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь...» Для Тараса Бульбы и Остапа физическая сила и способ¬ность к поединку — достоинство первостепенное. Оно определяет нечто существенное в человеке («...что за че¬ловек ты в кулаке!»).

После поединка Тарас обратился к сыновьям с поуче¬нием: «Это всё дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и все те книжки, буквари, и философия, всё это ка зна що, я плевать на всё это!..» Здесь Бульба пригнал в строку такое слово, которое даже не употреб¬ляется в печати. «А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот где наука так наука! Там вам школа; там только наберетесь разуму». Бульба, веро¬ятно, имел основания презирать схоластическое учение своего сурового века, однако не заметно, чтобы он пред¬почитал ему другое, более разумное. Единственная наука, которую он признает,— война. Воинская отвага и доб¬лесть выше интеллектуальных занятий и страсти к по¬знанию.

Минуту спустя казаки садятся за еду. «Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков;

тащи нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с выдумками горелки, с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой, пенной горелки, что¬бы играла и шипела, как бешеная». Еда — существенное дело, поглощение еды — похвальная человеческая способ¬ность. Чем съедено больше, тем лучше. Обратим внима¬ние на этот пиршественный максимализм, отвергающий всякий изнеженный эстетизм и не желающий размени¬ваться на мелочи.

Его идеал — натуральность и полная мера («тащи нам всего барана...» и т. д.).

Еще более похвальна и способность к питью — вновь обильному, во всю ширь натуры. Характерно также жела¬ние Бульбы, чтобы горелка «играла и шипела, как беше¬ная». Образы еды и питья передвигаются из неодушев¬ленного ряда предметов в одушевленный. Перед нами живая, дышащая, трепещущая стихия. Одно живое погло¬щает и усваивает другое.

За столом звучит похвала всему съедаемому и выпи¬ваемому. «Ну, подставляй свою чарку; что, хороша го¬релка! А как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете горел¬ка» . Запомним для будущих выводов эту снисходитель¬но-добродушную насмешку над иноплеменниками, не понимающими истинного смысла еды и питья.

Все это говорит о том, какое место приобретает в со¬знании персонажей физическое и телесное начало.

Конечно, не следует абсолютизировать это соотноше¬ние. Сложность в том, что физическое и телесное начало не изолировано, но указывает на нечто более высокое; иначе говоря, с ним связана духовность ранней, «героиче¬ской» эпохи народной жизни.

Оттого у всех народов богатыри целых быков съедают, баранами закусывают, а бочками сороковыми запивают» . Физическое, телесное, плотское соот¬несено со стихией героического деяния, борьбы с врагами, духом отваги и патриотизма. Еще прямее и непосредст¬веннее выражается эта степень духовности в сценах кол¬лективного танца и пения, о которых говорилось в пер¬вой главе.

Помимо героической народной поэзии, на «Тараса Бульбу» (и близкие к нему гоголевские произведения). влияли и другие художественные традиции. Прежде все¬го те, которые существовали на украинской почве, в так называемых интерлюдиях.

Эту художественную традицию уже не назовешь ге¬роической. Обычный герой интерлюдий — «школьни껬семинарист, по-малороссийски «дяк», или, как шутливо именовали его авторы сатир, «пиворез». «Отбившись от школы за великовозрастием, он увлекается предметами, чуждыми строго духовной науке: ухаживает и за тор¬говками, и за паннами, пьянствует и для добычи средств к существованию поет канты и псалмы под окнами, пу¬скается на рискованные аферы. Он не прочь порою под¬шутить над неписьменным крестьянином, проделывая над ним неблаговидные шутки: объявив себя живописцем и взявшись написать портрет, он вымазывает простака сажей» .

Между тем с типом «дяка» связано такое соотношение человеческих способностей, при которых физическое и телесное ставится выше духовного. Но это соотношение тоже непростое: отвращение «дяка» к школе, страсть к рискованным предприятиям и шалостям выдают человека решительного, пренебрегающего сложившимися нормами отношений с властями, со старшими, с родными и т. д.

Отметим также снижение мотива любви, принимающее различные формы.

С одной стороны, это откровенное презрение к «неж¬бе» у Тараса Бульбы, ставившего выше любви героиче¬ское дело воинскую суровость и самоотверженность.

Вместе с тем уже в ранних произведениях Гоголя наметились такие образы высших человеческих движений (прежде всего любви), которые резко контрастируют с только что отмеченной иерархией, то есть преобладанием фического и телесного над духовным и интеллектуальным. Назовем эти примеры случаями острого контраста.

В «Тара¬се Бульбе», с памятным нам презрением главного персо¬нажа к «нежбе» — в порядке острого контраста — разви¬вается совсем иное чувство Андрия.

Андрий «поднял глаза и увидел стоявшую у окна кра¬савицу, какой еще не видывал отроду... Он оторопел. Он глядел на нее, совсем потерявшись...» Внешняя обрисовка подобного состояния (оторопь, почти окаменение) соот¬ветствует внутреннему составу чувства, доходящему до рыцарского преклонения перед возлюбленной, до готовно¬сти послужить и пожертвовать ей всем, чем только мож¬но. Мироощущение сурового героического века, правда товарищества, сталкиваются с индивидуализирующимся, углубляющимся в самом себе личным чувством. «Анд¬рий... полюбил девушку из враждебного племени, которой он не мог отдаться, не изменив отечеству: вот столкно¬вение (коллизия), вот сшибка между влечением сердца и нравственным долгом...» — писал Белинский о тра¬гедии Андрия.

Случаи острого контраста вносят дополнительные дис¬сонансы в гоголевскую шкалу. С одной стороны, если прибегать к схематизированной формуле, телесное и фи¬зическое ставится выше духовного и интеллектуального. Но с другой — свободное и предпочтительное развитие естественного, природного, «физического» не только огра¬ничивается действием внеположенных этой иерархии сил (см. материалы и выводы предшествующих глав), но и знает «отступления от правила», перебои. Эти перебои создаются прежде всего случаями такого романтизирован¬ного, в высшей степени духовного переживания любви, которые находятся в обратном отношении к господствую¬щей иерархии. Таким образом они предвещают то соот¬ношение «физических» и «духовных» моментов, которое возобладает в гоголевском творчестве позднее.

4 Заключение.

Гений Н.В. Гоголя.

«Тарас Бульба» — свидетельство поразительного мно¬гообразия гоголевского гения. Кажется, ни в одном писа¬теле мира не совмещались возможности столь разносто¬роннего отражения жизни, столь разнообразные худо¬жественные краски в изображении героических и сатири¬ческих образов, как это мы видим в «Тарасе Бульбе».

Характерные черты гоголевского мастерства замеча¬тельно выражены в пейзажной живописи. Гоголь был ве¬ликим живописцем природы. Его пейзаж всегда очень лиричен, проникнут сильным чувством и отличается бо¬гатством красок, картинностью. Достаточно вспомнить, например, давно вошедшее в хрестоматию описание укра¬инской степи.

Природа помогает читателю полнее и резче оттенить внутренний психологический мир героев повести. Когда Андрий и Остап, распрощавшись с опечаленной матерью, вместе с Тарасом покидают родной хутор, Гоголь вместо пространного описания гнетущего настроения путников ограничивается одной фразой: «День был серый; зелень сверкала ярко; птицы щебетали как-то вразлад» (II, 52). II в ней мгновенно раскрывается душевное состояние персонажей. Люди расстроены, они не могут сосредото¬читься, и все окружающее кажется им лишенным единст¬ва и гармонии. И тогда даже птицы щебечут «как-то вразлад». Природа живет у Гоголя напряженной и много¬гранной жизнью — почти такою же, как и его герои.

Еще