Петербург Достоевского

План

I Введение 2

II Основная часть 3

1 Петербург в 1980 г. 3

2 Некоторые биографические факты жизни Достоевского 4

3 Смерть отца 7

4 Петербург в романе “Преступление и наказание» 10

5 Место Петербурга у Достоевского 15

6 Мировоззрение Достоевского после ссылки (образ Иисуса Христа) 18

III Приложение 21

IV Список литературы 24

Введение

Петербург… Город, к которому в своих произведениях обращались многие писатели - от М.В. Ломоносова до поэтов наших дней. "Дух неволи", отмеченный в Петербурге еще А.С. Пушкиным, наложил отпечаток на разочарованных жизнью, преждевременно усталых героев Н.В. Гоголя, А.А. Блока, А. Белого, Ф.М. Достоевского. Достоевский создает свой Петербург, близкий по настроению Петербургу Гоголя и Некрасова.

В образе Петербурга, созданном русской литературой, можно выделить две грани, два аспекта, две традиции. Одна идет от Пушкина, запечатлевшего по преимуществу величественный, строгий и стройный облик града Петрова - красы и дива полноценных стран. Другая, не менее влиятельная традиция, связана с Гоголем, Апполоном Григорьевым, отчасти, также и с Некрасовым. Они раскрыли тему и образ Петербурга совсем по-иному - как бы с точки зрения угнетенного и обреченного на гибель Евгения, чьи частные человеческие интересы пришли в противоречие с государственными замыслами и непреклонной волей Петра. За парадной внешностью Петербурга эти писатели разглядели холодный, жестокий неправедный и гибельный мир человеческого горя и страдания. Каких же традиций придерживается Достоевский, создавая свой Петербург и в "Белых ночах", и в "Униженных и оскорбленных", и в "Преступлении и наказании", и в "Бедных людях"? Что нового открывает он в этом городе, который до сих пор вызывает противоречивое отношение к себе многих россиян: для одних - это культурная столица, для других - это бандитский город.

Основная часть

1 Петербург в 1980 г.

В то время город был наводнен извозчиками. В потоке затрапезных ванек мелькали резвые лихачи, щегольские экипажи, тяжелые кареты. По нескольким линиям - по Невскому, по садовой, на Васильевский остров, на Выборгскую сторону - по рельсам неторопливо бегала конка: упряжка в две лошади, большой фонарь спереди, узенькая лестница винтом на открытый империал. Проезд в вагончике стоил пятак, наверху, на вольном воздухе - три копейки. Как ни медлительна была конка, а все же случались дорожные происшествия. В назидание зевакам в журнале помещается картинка: "Раздавили!" - дородный мужчина в богатой шубе лежит на снегу и озабоченно спешит к нему городовой в кепи и башлыке. Белым, раскаленным светом, потрескивая, светили газовые фонари. Подальше от центра потемнее мигали керосиновые. На наплавном Дворцовом мосту уже ослепительно сияли свечи Яблочкова. В городе много и беспорядочно строили. Бок о бок со стройным чертогом Александрийского театра только что возвели пятиэтажную махину в петушином "русском стиле".

Впрочем, петербургская сторона и большая часть Васильевского острова все еще оставались необжитыми: пустыри, овраги, огороды, одиноко стоящие домики позади чахлых палисадников. Все теснее охватывало город кольцо фабричных труб. Они вырастали за всеми заставами - за Нарвской, за Невской, за Московской, поднимались за большой Невкой.

Пришедшие в столицу на заработки крестьяне и мастеровые, кухарки и прачки, всякая бездомная гольтепа - многоликий горластый люд, готовый на любую работу и на любое темное дело, - от зари до зари толпились, божились и бранились у засаленных столов Обжорного ряда, что обдавал прохожих жаром и вонью возле Никольского рынка. Герои романа Достоевского попадались на каждом шагу. В газетах писали, что слишком много народу в столице помирает, примерно по 500 душ в неделю, и все больше от чахотки и желудочно-кишечных заболеваний. Это - не считая самоубийств, которые все учащались.

Мельком упоминали о голодающих губерниях. Несколько подробнее - о том, как черногорцы воюют с турками. Еще подробнее о пожаре барок на Неве и о том, что в жаркие дни Сенная площадь с Вяземской лаврой, приютом босяков, превращается в зловонную клоаку. В газетах - множество объявлений. Врачи пользуют от секретных болезней, рекламируется "целебное мальц-экстрактное пиво", демонстрируются дамские туалеты: талия в рюмочку, турнюры, трены, рюши, оборки. Последний крик моды - резиновое пальто "Макинтош".

Вышли в свет сборники стихов Случевского и Буренина. Анонсируется "недопетые песни" какого-то Чаского.

"Пятьсот штук канареек только что привезены из Калуги, отлично поют днем и при огне…"

"Мемуары пишет по рассказам ветеранов молодой человек, обладающий литературным слогом…"

"Молодая экономка ищет место к одинокому пожилому господину…"

"Все средства истощены. Две служительницы высших женских курсов ищет каких бы то ни было занятий..."

Суетная, мелочная, примелькавшаяся жизнь.

"Прошло одно, идет другое,

Проходит пестрый ряд картин"

И вместе с тем было страшно тревожно. Никто не мог избавиться от ощущения: что-то должно случиться, и очень скоро - со дня на день.

2 Некоторые биографические факты жизни Достоевского

18 мая 1836 года, сетуя на свою журнальную участь, Пушкин писал жене: "…черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать!"

Замечено столь же в шутку сколь и всерьез. Выбор сделан, и от этого - страшно, и от этого "весело", и об этом - в том же году в неотправленном письме к Чаадаеву: "…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю…"

К Достоевскому подходили оба плюса пушкинской мысли. Он мог бы родиться где угодно, но не мог не родиться не в России. Дух веет где хочет: однако как снайперски выбраны время и место! Достоевский родился в больнице для бедных, впрочем, не по скудности средств, а по нахождении службы отца: таковым переменам, пособили, надо думать, родственники жены. Мать Достоевского, Мария Федоровна, еще в меньшей степени, чем Михаил Андреевич, имела необходимость заботиться о своей родословной. Сидельце в лавках, купцы разной степени и достоинства - вот родня ее со стороны отца, Федора Тимофеевича Нечаева. Люди, не чуждые просвещения - от корректора московской синодальной типографии до ученого-медика, профессора московского университета - со стороны матери (Котельницкой). Таков круг, принявший в себя безродного, но достигшего известного положения зятя.

В Достоевском как бы слились все эти линии: западнорусская - стародворянская, украинская - духовная и, наконец, московская - купеческая интеллигентная.

По-гречески "Федор" означает "дар божий": соблазнительно предположить, что те, кто нарек так сына штаб-лекаря, вкладывали в это имя некоторый пророческий смысл. Дело, однако, обстояло гораздо проще. Крестным отцом младенца стал его дед - "московский купец" Федор Тимофеевич Нечаев, ему то, полагаем, и было оказано уважение.

Семейство штаб-лекаря жительствует в левом флигеле больницы. Впрочем, сын Федор родился в правом (затем семья переезжает). Это непредусмотренная деталь (хотя, если вдуматься, вполне законная в таком двоящемся сюжете) внесет позднее известную путаницу в топографические расчеты достоевсковедов. Ибо все здесь зависит от точки зрения. Итак, отец Достоевского был штаб-лекарем. Он знал, куда определить сыновей: потребная государству специальность обеспечивала верный кусок хлеба. Они прибыли в Петербург в мае 1837 года. Экзамены, увы, начинались осенью. Поместив недорослей в подготовительный пансион капитана К.Ф. Костомарова, папенька со стесненным сердцем отбыл в первопрестольную.

Он тревожился не напрасно. Училищные лекари признают здоровье старшего сына недостаточным. Расставшись с братом Федором, Михаил Михайлович определился инженерным юнкером в Ревель. Что же касается самого Федора, то его хотя и примут, но отнюдь не на обещанную ранее казенную вакансию: только 950 рублей, внесенные попечительными московскими родственниками, обеспечат его карьеру. Он поступает сразу в третий класс, минуя Сибирь - так на училищном жаргоне зовется младший, четвертый класс. Однако, чему быть, того, как говорится, не миновать… Как некогда отец, он остается один - в незнакомом городе, без связей и знакомств, скованный жесткими требованиями воинской дисциплины. Его душевная жизнь, его духовные вожделения, не имеют ничего общего с интересами нелюбимой и поглотившей лучшие его годы профессией. Однако ни разу не пожалуется он на судьбу и не оспорит родительский выбор: кесарю отдается кесарево.

Но и богу отдается богово. В письмах к единственному своему поверенному - "брату и другу" Мишеньке, в этих юношески чистых и порой экзальтированных посланиях поддерживается совсем иной градус, нежели в почтительной и чуть-чуть принужденной переписке с папенькой. С братом обсуждаются такие материи, обращение к которым показалось бы папеньке (и без того уже недовольному "стихокрапанием" старшего из сыновей) пустым и ненужным.

"Мне кажется, что мир наш - чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслию", - эту нехитрую сентенцию могли бы, пожалуй, изречь иные их их меланхоличных сверстников. Однако в следующей фразе: "Мне кажется мир принял значение отрицательное и из высокой изящной духовности вышла сатира", - рождается звук: он то и заставляет пристальнее вглядеться в шестнадцатилетнего автора. Вглядимся же: "довольно кругленький, полненький светлый блондин с лицом округленным и слегка вздернутым носом…" - это ранний "благополучный" портрет, набросанный доктором Ризенкампфом, мало согласуется с более поздними изображениями. Очевидно, с годами юношеская припухлость